М горький трилогия детство краткое содержание. Максим Горький - (Автобиографическая трилогия). Детство

Сыну моему посвящаю

I

В полутемной тесной комнате, на полу, под окном, лежит мой отец, одетый в белое и необыкновенно длинный; пальцы его босых ног странно растопырены, пальцы ласковых рук, смирно положенных на грудь, тоже кривые; его веселые глаза плотно прикрыты черными кружками медных монет, доброе лицо темно и пугает меня нехорошо оскаленными зубами. Мать, полуголая, в красной юбке, стоит на коленях, зачесывая длинные мягкие волосы отца со лба на затылок черной гребенкой, которой я любил перепиливать корки арбузов; мать непрерывно говорит что-то густым, хрипящим голосом, ее серые глаза опухли и словно тают, стекая крупными каплями слез. Меня держит за руку бабушка, — круглая, большеголовая, с огромными глазами и смешным рыхлым носом; она вся черная, мягкая и удивительно интересная; она тоже плачет, как-то особенно и хорошо подпевая матери, дрожит вся и дергает меня, толкая к отцу; я упираюсь, прячусь за нее; мне боязно и неловко. Я никогда еще не видал, чтобы большие плакали, и не понимал слов, неоднократно сказанных бабушкой: — Попрощайся с тятей-то, никогда уж не увидишь его, помер он, голубчик, не в срок, не в свой час... Я был тяжко болен, — только что встал на ноги; во время болезни, — я это хорошо помню, — отец весело возился со мною, потом он вдруг исчез, и его заменила бабушка, странный человек. — Ты откуда пришла? — спросил я ее. Она ответила: — С верху, из Нижнего, да не пришла, а приехала! По воде-то не ходят, шиш! Это было смешно и непонятно: наверху, в доме, жили бородатые крашеные персияне, а в подвале старый желтый калмык продавал овчины. По лестнице можно съехать верхом на перилах или, когда упадешь, скатиться кувырком, — это я знал хорошо. И при чем тут вода? Всё неверно и забавно спутано. — А отчего я шиш? — Оттого, что шумишь, — сказала она, тоже смеясь. Она говорила ласково, весело, складно. Я с первого же дня подружился с нею, и теперь мне хочется, чтобы она скорее ушла со мною из этой комнаты. Меня подавляет мать; ее слезы и вой зажгли во мне новое, тревожное чувство. Я впервые вижу ее такою, — она была всегда строгая, говорила мало; она чистая, гладкая и большая, как лошадь; у нее жесткое тело и страшно сильные руки. А сейчас она вся как-то неприятно вспухла и растрепана, всё на ней разорвалось; волосы, лежавшие на голове аккуратно, большою светлой шапкой, рассыпались по голому плечу, упали на лицо, а половина их, заплетенная в косу, болтается, задевая уснувшее отцово лицо. Я уже давно стою в комнате, но она ни разу не взглянула на меня, — причесывает отца и всё рычит, захлебываясь слезами. В дверь заглядывают черные мужики и солдат-будочник. Он сердито кричит: — Скорее убирайте! Окно занавешено темной шалью; она вздувается, как парус. Однажды отец катал меня на лодке с парусом. Вдруг ударил гром. Отец засмеялся, крепко сжал меня коленями и крикнул: — Ничего, не бойся, Лук! Вдруг мать тяжело взметнулась с пола, тотчас снова осела, опрокинулась на спину, разметав волосы по полу; ее слепое, белое лицо посинело, и, оскалив зубы, как отец, она сказала страшным голосом: — Дверь затворите... Алексея — вон! Оттолкнув меня, бабушка бросилась к двери, закричала: — Родимые, не бойтесь, не троньте, уйдите Христа ради! Это — не холера, роды пришли, помилуйте, батюшки! Я спрятался в темный угол за сундук и оттуда смотрел, как мать извивается по полу, охая и скрипя зубами, а бабушка, ползая вокруг, говорит ласково и радостно: — Во имя отца и сына! Потерпи, Варюша! Пресвятая мати божия, заступница... Мне страшно; они возятся на полу около отца, задевают его, стонут и кричат, а он неподвижен и точно смеется. Это длилось долго — возня на полу; не однажды мать вставала на ноги и снова падала; бабушка выкатывалась из комнаты, как большой черный мягкий шар; потом вдруг во тьме закричал ребенок. — Слава тебе, господи! — сказала бабушка. — Мальчик! И зажгла свечу. Я, должно быть, заснул в углу, — ничего не помню больше. Второй оттиск в памяти моей — дождливый день, пустынный угол кладбища; я стою на скользком бугре липкой земли и смотрю в яму, куда опустили гроб отца; на дне ямы много воды и есть лягушки, — две уже взобрались на желтую крышку гроба. У могилы — я, бабушка, мокрый будочник и двое сердитых мужиков с лопатами. Всех осыпает теплый дождь, мелкий, как бисер. — Зарывай, — сказал будочник, отходя прочь. Бабушка заплакала, спрятав лицо в конец головного платка. Мужики, согнувшись, торопливо начали сбрасывать землю в могилу, захлюпала вода; спрыгнув с гроба, лягушки стали бросаться на стенки ямы, комья земли сшибали их на дно. — Отойди, Леня, — сказала бабушка, взяв меня за плечо; я выскользнул из-под ее руки, не хотелось уходить. — Экой ты, господи, — пожаловалась бабушка, не то на меня, не то на бога, и долго стояла молча, опустив голову; уже могила сравнялась с землей, а она всё еще стоит. Мужики гулко шлепали лопатами по земле; налетел ветер и прогнал, унес дождь. Бабушка взяла меня за руку и повела к далекой церкви, среди множества темных крестов. — Ты что не поплачешь? — спросила она, когда вышла за ограду. — Поплакал бы! — Не хочется, — сказал я. — Ну, не хочется, так и не надо, — тихонько выговорила она. Всё это было удивительно: я плакал редко и только от обиды, не от боли; отец всегда смеялся над моими слезами, а мать кричала: — Не смей плакать! Потом мы ехали по широкой, очень грязной улице на дрожках, среди темно-красных домов; я спросил бабушку: — А лягушки не вылезут? — Нет, уж не вылезут, — ответила она. — Бог с ними! Ни отец, ни мать не произносили так часто и родственно имя божие. Через несколько дней я, бабушка и мать ехали на пароходе, в маленькой каюте; новорожденный брат мой Максим умер и лежал на столе в углу, завернутый в белое, спеленатый красною тесьмой. Примостившись на узлах и сундуках, я смотрю в окно, выпуклое и круглое, точно глаз коня; за мокрым стеклом бесконечно льется мутная, пенная вода. Порою она, вскидываясь, лижет стекло. Я невольно прыгаю на пол. — Не бойся, — говорит бабушка и, легко приподняв меня мягкими руками, снова ставит на узлы. Над водою — серый, мокрый туман; далеко где-то является темная земля и снова исчезает в тумане и воде. Всё вокруг трясется. Только мать, закинув руки за голову, стоит, прислонясь к стене, твердо и неподвижно. Лицо у нее темное, железное и слепое, глаза крепко закрыты, она всё время молчит, и вся какая-то другая, новая, даже платье на ней незнакомо мне. Бабушка не однажды говорила ей тихо: — Варя, ты бы поела чего, маленько, а? Она молчит и неподвижна. Бабушка говорит со мною шёпотом, а с матерью — громче, но как-то осторожно, робко и очень мало. Мне кажется, что она боится матери. Это понятно мне и очень сближает с бабушкой. — Саратов, — неожиданно громко и сердито сказала мать. — Где же матрос? Вот и слова у нее странные, чужие: Саратов, матрос. Вошел широкий седой человек, одетый в синее, принес маленький ящик. Бабушка взяла его и стала укладывать тело брата, уложила и понесла к двери на вытянутых руках, но, — толстая, — она могла пройти в узенькую дверь каюты только боком и смешно замялась перед нею. — Эх, мамаша, — крикнула мать, отняла у нее гроб, и обе они исчезли, а я остался в каюте, разглядывая синего мужика. — Что, отошел братишка-то? — сказал он, наклонясь ко мне. — Ты кто? — Матрос. — А Саратов — кто? — Город. Гляди в окно, вот он! За окном двигалась земля; темная, обрывистая, она курилась туманом, напоминая большой кусок хлеба, только что отрезанный от каравая. — А куда бабушка ушла? — Внука хоронить. — Его в землю зароют? — А как же? Зароют. Я рассказал матросу, как зарыли живых лягушек, хороня отца. Он поднял меня на руки, тесно прижал к себе и поцеловал. — Эх, брат, ничего ты еще не понимаешь! — сказал он. — Лягушек жалеть не надо, господь с ними! Мать пожалей, — вон как ее горе ушибло! Над нами загудело, завыло. Я уже знал, что это — пароход, и не испугался, а матрос торопливо опустил меня на пол и бросился вон, говоря: — Надо бежать! И мне тоже захотелось убежать. Я вышел за дверь. В полутемной узкой щели было пусто. Недалеко от двери блестела медь на ступенях лестницы. Взглянув наверх, я увидал людей с котомками и узлами в руках. Было ясно, что все уходят с парохода, — значит, и мне нужно уходить. Но когда вместе с толпою мужиков я очутился у борта парохода, перед мостками на берег, все стали кричать на меня: — Это чей? Чей ты? — Не знаю. Меня долго толкали, встряхивали, щупали. Наконец явился седой матрос и схватил меня, объяснив: — Это астраханский, из каюты... Бегом он снес меня в каюту, сунул на узлы и ушел, грозя пальцем: — Я тебе задам! Шум над головою становился всё тише, пароход уже не дрожал и не бухал по воде. Окно каюты загородила какая-то мокрая стена; стало темно, душно, узлы точно распухли, стесняя меня, и всё было нехорошо. Может быть, меня так и оставят навсегда одного в пустом пароходе? Подошел к двери. Она не отворяется, медную ручку ее нельзя повернуть. Взяв бутылку с молоком, я со всею силой ударил по ручке. Бутылка разбилась, молоко облило мне ноги, натекло в сапоги. Огорченный неудачей, я лег на узлы, заплакал тихонько и, в слезах, уснул. А когда проснулся, пароход снова бухал и дрожал, окно каюты горело, как солнце. Бабушка, сидя около меня, чесала волосы и морщилась, что-то нашептывая. Волос у нее было странно много, они густо покрывали ей плечи, грудь, колени и лежали на полу, черные, отливая синим. Приподнимая их с пола одною рукою и держа на весу, она с трудом вводила в толстые пряди деревянный редкозубый гребень; губы ее кривились, темные глаза сверкали сердито, а лицо в этой массе волос стало маленьким и смешным. Сегодня она казалась злою, но когда я спросил, отчего у нее такие длинные волосы, она сказала вчерашним теплым и мягким голосом: — Видно, в наказание господь дал, — расчеши-ка вот их, окаянные! Смолоду я гривой этой хвасталась, на старости кляну! А ты спи! Еще рано, — солнышко чуть только с ночи поднялось... — Не хочу уж спать! — Ну, ино не спи, — тотчас согласилась она, заплетая косу и поглядывая на диван, где вверх лицом, вытянувшись струною, лежала мать. — Как это ты вчера бутыль-то раскокал? Тихонько говори! Говорила она, как-то особенно выпевая слова, и они легко укреплялись в памяти моей, похожие на цветы, такие же ласковые, яркие, сочные. Когда она улыбалась, ее темные, как вишни, зрачки расширялись, вспыхивая невыразимо приятным светом, улыбка весело обнажала белые крепкие зубы, и, несмотря на множество морщин в темной коже щек, всё лицо казалось молодым и светлым. Очень портил его этот рыхлый нос с раздутыми ноздрями и красный на конце. Она нюхала табак из черной табакерки, украшенной серебром. Вся она — темная, но светилась изнутри — через глаза — неугасимым, веселым и теплым светом. Она сутула, почти горбатая, очень полная, а двигалась легко и ловко, точно большая кошка, — она и мягкая такая же, как этот ласковый зверь. До нее как будто спал я, спрятанный в темноте, но явилась она, разбудила, вывела на свет, связала всё вокруг меня в непрерывную нить, сплела всё в разноцветное кружево и сразу стала на всю жизнь другом, самым близким сердцу моему, самым понятным и дорогим человеком, — это ее бескорыстная любовь к миру обогатила меня, насытив крепкой силой для трудной жизни. Сорок лет назад пароходы плавали медленно; мы ехали до Нижнего очень долго, и я хорошо помню эти первые дни насыщения красотою. Установилась хорошая погода; с утра до вечера я с бабушкой на палубе, под ясным небом, между позолоченных осенью, шелками шитых берегов Волги. Не торопясь, лениво и гулко бухая плицами по серовато-синей воде, тянется вверх по течению светло-рыжий пароход, с баржой на длинном буксире. Баржа серая и похожа на мокрицу. Незаметно плывет над Волгой солнце; каждый час всё вокруг ново, всё меняется; зеленые горы — как пышные складки на богатой одежде земли; по берегам стоят города и села, точно пряничные издали; золотой осенний лист плывет по воде. — Ты гляди, как хорошо-то! — ежеминутно говорит бабушка, переходя от борта к борту, и вся сияет, а глаза у нее радостно расширены. Часто она, заглядевшись на берег, забывала обо мне: стоит у борта, сложив руки на груди, улыбается и молчит, а на глазах слезы. Я дергаю ее за темную, с набойкой цветами, юбку. — Ась? — встрепенется она. — А я будто задремала да сон вижу. — А о чем плачешь? — Это, милый, от радости да от старости, — говорит она, улыбаясь. — Я ведь уж старая, за шестой десяток лета-вёсны мои перекинулись-пошли. И, понюхав табаку, начинает рассказывать мне какие-то диковинные истории о добрых разбойниках, о святых людях, о всяком зверье и нечистой силе. Сказки она сказывает тихо, таинственно, наклонясь к моему лицу, заглядывая в глаза мне расширенными зрачками, точно вливая в сердце мое силу, приподнимающую меня. Говорит, точно поет, и чем дальше, тем складней звучат слова. Слушать ее невыразимо приятно. Я слушаю и прошу: — Еще! — А еще вот как было: сидит в подпечке старичок домовой, занозил он себе лапу лапшой, качается, хныкает: «Ой, мышеньки, больно, ой, мышата, не стерплю!» Подняв ногу, она хватается за нее руками, качает ее на весу и смешно морщит лицо, словно ей самой больно. Вокруг стоят матросы — бородатые ласковые мужики, — слушают, смеются, хвалят ее и тоже просят: — А ну, бабушка, расскажи еще чего! Потом говорят: — Айда ужинать с нами! За ужином они угощают ее водкой, меня — арбузами, дыней; это делается скрытно: на пароходе едет человек, который запрещает есть фрукты, отнимает их и выбрасывает в реку. Он одет похоже на будочника — с медными пуговицами — и всегда пьяный; люди прячутся от него. Мать редко выходит на палубу и держится в стороне от нас. Она всё молчит, мать. Ее большое стройное тело, темное, железное лицо, тяжелая корона заплетенных в косы светлых волос, — вся она мощная и твердая, — вспоминаются мне как бы сквозь туман или прозрачное облако; из него отдаленно и неприветливо смотрят прямые серые глаза, такие же большие, как у бабушки. Однажды она строго сказала: — Смеются люди над вами, мамаша! — А господь с ними! — беззаботно ответила бабушка. — А пускай смеются, на доброе им здоровье! Помню детскую радость бабушки при виде Нижнего. Дергая за руку, она толкала меня к борту и кричала: — Гляди, гляди, как хорошо! Вот он, батюшка, Нижний-то! Вот он какой, богов! Церкви-те, гляди-ка ты, летят будто! И просила мать, чуть не плача: — Варюша, погляди, чай, а? Поди, забыла ведь! Порадуйся! Мать хмуро улыбалась. Когда пароход остановился против красивого города, среди реки, тесно загроможденной судами, ощетинившейся сотнями острых мачт, к борту его подплыла большая лодка со множеством людей, подцепилась багром к спущенному трапу, и один за другим люди из лодки стали подниматься на палубу. Впереди всех быстро шел небольшой сухонький старичок, в черном длинном одеянии, с рыжей, как золото, бородкой, с птичьим носом и зелеными глазками. — Папаша! — густо и громко крикнула мать и опрокинулась на него, а он, хватая ее за голову, быстро гладя щеки ее маленькими красными руками, кричал, взвизгивая: — Что-о, дура? Ага-а! То-то вот... Эх вы-и... Бабушка обнимала и целовала как-то сразу всех, вертясь, как винт; она толкала меня к людям и говорила торопливо: — Ну, скорее! Это — дядя Михайло, это — Яков... Тетка Наталья, это — братья, оба Саши, сестра Катерина, это всё наше племя, вот сколько! Дедушка сказал ей: — Здорова ли, мать? Они троекратно поцеловались. Дед выдернул меня из тесной кучи людей и спросил, держа за голову: — Ты чей таков будешь? — Астраханский, из каюты... — Чего он говорит? — обратился дед к матери и, не дождавшись ответа, отодвинул меня, сказав: — Скулы-те отцовы... Слезайте в лодку! Съехали на берег и толпой пошли в гору, по съезду, мощенному крупным булыжником, между двух высоких откосов, покрытых жухлой, примятой травой. Дед с матерью шли впереди всех. Он был ростом под руку ей, шагал мелко и быстро, а она, глядя на него сверху вниз, точно по воздуху плыла. За ними молча двигались дядья: черный гладковолосый Михаил, сухой, как дед; светлый и кудрявый Яков, какие-то толстые женщины в ярких платьях и человек шесть детей, все старше меня и все тихие. Я шел с бабушкой и маленькой теткой Натальей. Бледная, голубоглазая, с огромным животом, она часто останавливалась и, задыхаясь, шептала: — Ой, не могу! — Нашто они тревожили тебя? — сердито ворчала бабушка. — Эко неумное племя! И взрослые и дети — все не понравились мне, я чувствовал себя чужим среди них, даже и бабушка как-то померкла, отдалилась. Особенно же не понравился мне дед; я сразу почуял в нем врага, и у меня явилось особенное внимание к нему, опасливое любопытство. Дошли до конца съезда. На самом верху его, прислонясь к правому откосу и начиная собою улицу, стоял приземистый одноэтажный дом, окрашенный грязно-розовой краской, с нахлобученной низкой крышей и выпученными окнами. С улицы он показался мне большим, но внутри его, в маленьких полутемных комнатах, было тесно; везде, как на пароходе перед пристанью, суетились сердитые люди, стаей вороватых воробьев метались ребятишки, и всюду стоял едкий, незнакомый запах. Я очутился на дворе. Двор был тоже неприятный: весь завешан огромными мокрыми тряпками, заставлен чанами с густой разноцветной водою. В ней тоже мокли тряпицы. В углу, в низенькой полуразрушенной пристройке, жарко горели дрова в печи, что-то кипело, булькало, и невидимый человек громко говорил странные слова: — Сандал — фуксин — купорос...

Произведения. Рассказ ведётся от первого лица, что дало возможность писателю изобразить события более достоверно, точно передать мысли и чувства главного персонажа. Кроме того, названое произведение помогает понять, кем же на самом деле был М. Горький. «Детство», краткое содержание которого будет приведено ниже, - это уникальная возможность ближе познакомиться с одним из гениев русской литературы.

Максим Горький «Детство»: краткое содержание

Несмотря на то, что произведение «Детство» является автобиографическим, Горький ведет повествование от имени мальчика Алёши. Уже на первых страницах повести мы узнаем о непростых обстоятельствах в семье мальчика: похороны отца, горе матери, смерть новорожденного брата. Алёша тяжело переживает все перечисленные события. Рядом с ним постоянно находится бабушка.

После описанных трагических событий Алёша вместе с бабушкой и матерью отправляется к родственникам. Правда, мальчику никто не понравился, как пишет Горький. «Детство», краткое содержание которого не передает многих деталей, много внимания обращает на внутренние переживания героя. Так, Алёша часто называет свою жизнь суровой сказкой. К примеру, он очень боялся деда. Однажды последний, невзирая на протесты бабушки и матери, высек внука так, что тот заболел. Когда Алёша ещё был болен, дедушка часто приходил к нему и рассказывал о себе. Поэтому вскоре главный герой перестал бояться его. Кроме того, мальчика навещал Цыганок - приемный сын Иван, который получил упомянутое прозвище из-за своей внешности. Именно с ним Алексей сдружился больше всего. Не раз Цыганок подставлял свою руку под розги, которыми дед сек Алексея. Правда, названный герой часто воровал. Вскоре Цыганок погибает.

Мать появлялась в доме редко. Очень быстро их дом приобрел дурную славу, потому что здесь часто происходили драки. На деда нападал его родной сын Михаил, как гласит рассказ. Детство Алексея было полно ужаснейших событий. Так, мальчика редко пускали гулять одного, потому что он постоянно «становился виновником буйств». Помимо этого, у него не было товарищей, как пишет Горький. «Детство», краткое содержание которого многое упускает, повествует о переезде Алексея вместе с бабушкой и дедушкой в новый дом. Там он познакомился с человеком по прозвищу «Хорошее Дело» (он часто употреблял названную фразу) и дядей Петром, который был разбойником.

Однажды снова приехала мать. Она начала учить Алексея грамоте. Потом мать отвела его в школу. В то же время мальчик отмечал, что его жалела только бабушка, другие были или равнодушными, или суровыми. Только бабушка ухаживала за Алёшей, когда он заболел.

Вскоре мать главного героя снова вышла замуж, а он вместе с родными оказался в Сормове. Отчим был очень строг с Алексеем. Также описывается обучение мальчика в школе. Подчеркивается, что учитель и поп сразу невзлюбили мальчика, постоянно угрожая выгнать его из школы. Потом он снова переезжает к деду, начинает зарабатывать деньги и находит друзей. В конце повести мать Алексея умирает, а дед предлагает ему идти в люди и самому зарабатывать себе на жизнь. Так завершает повесть сам Горький.

«Детство», краткое содержание которого было описано выше, - это один из лучших примеров реализма в русской литературе.

Детство Максима Горького, одного из лучших русских писателей, прошло на Волге, в Нижнем Новгороде. Звали его тогда Алешей Пешковым, годы, проведенные в дедовском доме, были насыщены событиями, не всегда приятными, что и позволило в дальнейшем советским биографам и литературоведам толковать эти воспоминания как обличительное свидетельство порочности капитализма.

Воспоминания о детстве зрелого человека

В 1913 году, будучи зрелым человеком (а ему уже исполнилось сорок пять лет), писатель захотел вспомнить о том, как проходило его детство. Максима Горького, к тому времени автора трех романов, пяти повестей, доброго десятка пьес и нескольких хороших рассказов, читатель любил. Отношения с властями у него были сложными. В 1902 году он - почетный член Императорской академии наук, но вскоре его лишили этого звания за подстрекательство к беспорядкам. В 1905 году литератор вступает в РСДРП, что, по всей видимости, окончательно формирует его классовый подход к оценке собственных персонажей.

В конце первого десятилетия была начата автобиографическая трилогия, которую сочинил Максим Горький. «Детство» - повесть первая. Ее начальные строки сразу настраивают на то, что написана она не для публики, жаждущей развлечений. Начинается она с тяжкой сцены отцовских похорон, которую мальчик запомнил во всех подробностях, вплоть до глаз, закрытых пятикопеечными монетами. Несмотря на жесткость и некоторую отстраненность ребячьего восприятия, описание по-настоящему талантливо, картина яркая и выразительная.

Автобиографический сюжет

После смерти отца мать забирает детей и везет их на пароходе из Астрахани в Нижний Новгород, к деду. Младенец, брат Алеши, в дороге умирает.

Принимают их вначале доброжелательно, лишь возгласы главы семейства «Эх, вы-и-и!» выдают былой конфликт, возникший на почве нежелательного замужества дочери. Дед Каширин - предприниматель, у него собственное дело, он занимается окраской тканей. Неприятные запахи, шум, непривычные слова «купорос», «фуксин» раздражают ребенка. Детство Максима Горького проходило в этой суматохе, дядья были грубы, жестоки и, по всей видимости, глуповаты, а дед обладал всеми замашками домашнего тирана. Но все самое тяжелое, получившее определение «свинцовых мерзостей», было впереди.

Персонажи

Множество бытовых подробностей и разнообразие отношений между персонажами незаметно чаруют каждого читателя, взявшего в руки первую часть трилогии, которую написал Максим Горький, «Детство». Главные герои повести разговаривают так, что их голоса, кажется, витают где-то рядом, настолько индивидуальна манера речи у каждого из них. Бабушка, чье влияние на формирование личности будущего писателя невозможно переоценить, как бы становится идеалом доброты, в то же время драчливые братья, охваченные алчностью, вызывают чувство брезгливости.

Хорошее Дело, соседский нахлебник, был человеком чудаковатым, но при этом, очевидно, обладал незаурядным интеллектом. Именно он учил маленького Алешу выражать мысль правильно и внятно, что, несомненно, повлияло на развитие литературных способностей. Иван-Цыганок, 17-летний подкидыш, воспитывавшийся в семье, был очень добрым, что проявлялось порой в некоторых странностях. Так, отправляясь на рынок за покупками, он неизменно тратил денег меньше, чем следовало предположить, а разницу отдавал деду, стремясь ему угодить. Как выяснилось, чтобы сэкономить, он приворовывал. Чрезмерное старание и привело к его преждевременной смерти: он надорвался, выполняя хозяйское поручение.

Будет лишь благодарность…

Читая повесть «Детство» Максима Горького, трудно не уловить то чувство благодарности, которое испытывал автор к людям, окружавшим его в ранние годы. То, что он получил от них, обогатило его душу, которую он сам сравнивал с ульем, наполняемым медом. И ничего, что на вкус он порой был горек, а на вид грязен. Отправляясь из опостылевшего дедова дома «в люди», он был достаточно обогащен жизненным опытом, чтобы не пропасть, не сгинуть безвестно в сложном взрослом мире.

Повесть получилась вечной. Как показало время, отношения между людьми, часто даже связанными между собой кровными узами, характерны для всех времен и общественных формаций.

Русский писатель, прозаик, драматург Максим Горький (Алексей Максимович Пешков) родился в в 1868. Несмотря на известность писателя, биография Горького, особенно в детстве, полна неопределенностей. Его отец, Максим Савватиевич Пешков (1840-1871), происходил из мещан Пермской губернии. Дед Горького – Савватий Пешков – был человеком крутого нрава: дослужился до офицерского чина, но за жестокое обращение с подчиненными был разжалован и сослан в Сибирь. Его отношение к сыну Максиму было не лучше, по причине чего тот несколько раз убегал из дому. В возрасте же 17 лет ушел из дома навсегда – после этого сын с отцом больше не виделись. Максим Пешков был талантливым, творческим человеком. Обучился ремеслу краснодеревщика, осел в Нижнем Новгороде и стал работать столяром в пароходстве И. С. Колчина. Здесь он женился на Варваре Васильевне Кашириной (1842-1879), которая происходила из семьи нижегородских купцов. Согласие на брак дала лишь мать невесты – Акулина Ивановна, отец же – Василий Васильевич Каширин – согласия не давал, но потом смирился. Весной 1871 Максим Пешков уехал с семьей в Астрахань, где начал работать управляющим астраханской конторой пароходства Колчина. Летом 1871 Максим Савватиевич, выхаживая заболевшего холерой Алешу, заразился сам и умер. Варвара Васильевна с сыном и матерью вернулись в Нижний Новгород в дом отца.

Дед Горького – Василий Васильевич Каширин – в молодые годы был бурлаком, затем разбогател и стал владельцем красильной мастерской. В свое время он был старшиной красильного цеха, избирался гласным (депутатом) нижегородской Думы. Кроме деда Горького, в доме жили два его сына со своими семьями. Лучшие времена для семьи Кашириных прошли – из-за фабричного производства бизнес шел к упадку. К тому же семья Кашириных не была дружной. Жили, как на войне, и Алеша Пешков был там лишь обузой. Горький считал, что мать не любила его, считая виновником несчастий, и поэтому отстранилась от него. Она начала устраивать личную жизнь и повторно вышла замуж. Лишь бабушка – Акулина Ивановна – относилась с добротой к Алеше. Она заменила ему мать и, как могла, поддерживала внука. Именно бабушка дала ему любовь к народным песням и сказкам. Дед же, несмотря на свой сложный характер, обучил мальчика в шестилетнем возрасте по церковным книгам грамоте. В 1877-1879 Алеша Пешков успешно учился в Нижегородском слободском канавинском начальном училище. В августе 1879 от чахотки скончалась его мать. Дед к тому времени совсем разорился и отправил 11-летнего внука «в люди».

«В людях» Алексей Пешков сменил множество занятий: работал «мальчиком» в обувном магазине, посудником на пароходе, находился в услужении, ловил птиц, был продавцом в иконной лавке, учеником в иконописной мастерской, статистом в театре на Нижегородской ярмарке, десятником на ремонте ярмарочных зданий и др. Во время работы на пароходе «Добрый» начальником Алексея Пешкова был повар – отставной гвардейский унтер-офицер Михаил Смурый, который заметил любознательность мальчика и пробудил в нем любовь к чтению. Книги во многом спасали Алексея Пешкова от злого, несправедливого мира, помогли многое понять. Несмотря на ранние лишения и страдания, он сумел сохранить жизнелюбие. Впоследствии М. Горький писал: «Я не ждал помощи извне и не надеялся на счастливый случай… Я очень рано понял, что человека создает его сопротивление окружающей среде».

В 1884 Алексей Пешков поехал поступать в Казанский университет. Вернулся он в Нижний Новгород в 1889 и с перерывами прожил здесь до 1904. В 1913-1914 М. Горький написал автобиографическую повесть «Детство».

В Нижнем Новгороде существует Музей детства А. М. Горького «Домик Каширина». В этом доме Алеша Пешков начал жить с конца августа 1871, после приезда с матерью из Астрахани. Весной 1872 дед Горького разделил имущество между сыновьями, и дом остался его сыну Якову. Сам же Василий Васильевич с женой Акулиной Ивановной и внуком Алешей переехал жить в другой дом. В Музее детства А. М. Горького воспроизведена подлинная обстановка дома семьи Кашириных.

Название: Детство

Жанр: Повесть

Продолжительность:

Часть 1: 8мин 43сек

Часть 1: 8мин 50сек

Аннотация:

Насыщенное нищетой и ужасающей жестокостью, детство Горького подготовило его к пониманию жизни обычного россиянина. После того, как его отец, мастер краснодеревщик умер от холеры, пятилетнего Максима взяли на воспитание его дед тиран, который регулярно избивал его, и бабушка, которая наоборот была невероятно нежной и заботливой. А еще она была замечательной рассказчицей. И часто становилась на колени позади своей кровати с притворяющимся спящим в ней внуком, и обращалась к Богу, рассказывая ему об еще одном ушедшем дне, украшая историю всевозможными подробностями. Она была самым близким другом Горького и стала легендарной героиней его книги Детство. По сути, Горький пишет о себе, о своей жизни. Он описывает жизнь, без прикрас, с необыкновенным обаянием, остротой, но без горечи. Столько лишений выпало на долю мальчика, но благодаря бабушке и ее доброте он учиться жизни и любви. Из всех книг Горького именно эта сделала его «отцом русской литературы».

М. Горький — Детство ч1. Прослушать краткое содержание онлайн:

М. Горький — Детство ч2. Слушать краткое аудио содержание.